К этому типу относятся надписи на самых ранних из известных петербургских могил. Это прозаический текст, занимающий основное место на плоскости плиты и собственно рассказывающий нам, кто под ней. Текст, как правило, начинается с указания даты кончины «в лето от рождества христова», при этом нередко указываются не только день, но и час. Далее подробно перечисляются чины и звания погребенного, его награды и в заключение указывается, когда он родился и сколько лет, месяцев и дней прожил. Последовательность элементов эпитафии иногда меняется. С середины XVIII века надпись начиналась обычно словами «на сем месте» или «под сим камнем погребен». Когда в отдельных случаях речь заходила о добродетелях умершего, то делалось это без особой эмоциональной окраски. Убористый текст занимал до двух десятков строк. Начертание шрифта, его плотность и соотношение с пространством плиты сами по себе производят определенный художественный эффект.

С середины XVIII века в литературе торжествует классицизм. Пафосные, велеречивые, торжественные стихи и оды, написанные по важным историческим поводам и прославляющие различные доблести сильных мира сего, задали новую моду на эпитафии. Меняется соотношение прозы и стиха, существенную часть надгробного текста теперь занимает прославляющее прижизненные подвиги покойного стихотворение.

Панегерической эпитафии могла удостоиться даже собачка, если это, конечно, любимая собачка императрицы. Питомцы Великой Царицы были похоронены при Пирамиде в Екатерининском парке: Сэр Том Андерсон, Дюшесса и Земира. Над могилой Земиры очень даже торжественный текст, составленный французским послом графом Сегюром по просьбе Екатерины:

Текст, доставшийся Дюшессе, значительно скромнее, но ведь написан Самой Императрицей:

Екатерина II и к своей эпитафии отнеслась со всей серьезностью, заказав ее еще при жизни, чтобы иметь возможность поправить. А для шутки написала и свой вариант: «Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела тройное намерение – понравиться своему мужу, Елизавете и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась, она любила искусства и быть на людях».

По одной из легенд, собственноручно написал себе эпитафию и великий полководец Суворов. По другой версии, автор эпитафии поэт Державин, но Суворовым идея была горячо принята. Только три слова: «Здесь лежит Суворов». Правда, выбить на надгробие такую лаконичную надпись удалось только спустя 50 лет после похорон, благодаря хлопотам внука. Первоначально было, как принято, нечто витиеватое.

Благодаря тому, что мода на торжественные эпитафии требовала, чтобы подобные вирши появились на могилах каждого более-менее состоятельного человека, а друзья-поэты, способные искренне и красиво оплакать кончину в стихах, были далеко не у всех, родственники усопшего вынуждены были обращаться к профессиональным сочинителям эпитафий. Один из самых известных мастеров - Василий Григорьевич Рубан. Многократное повторение одной и той же схемы, сухой и безличной, создало Рубану репутацию «надгробописца» (Д. И. Хвостов).

И бла… бла... бла… Пишу стихи на дни рождения, юбилеи, похороны. Не дорого.

К концу XVIII века обширные панегирические надписи, равно как и пышные гробницы, становятся моветоном. Пришла эра романтизма – «золотой век» эпитафии. В это время, как никогда более, она тесно связана с текущей литературой. Прощальные строки могли одновременно «публиковаться» и на надгробной плите, и на журнальных страницах. Литературная репутация эпитафий ценилась чрезвычайно высоко.

В отличие от дежурных слов «надгробописца» Рубана, стихотворные тексты, создававшиеся известными поэтами XIX века, искренни и адресованы к друзьям и близким. Так, Александр Сергеевич Пушкин в 1828 году пишет эпитафию Николаю Волконскому (сыну декабриста Сергея Волконского и Марии Волконской, уехавшей за мужем в Сибирь), умершему в младенчестве; Иван Андреевич Крылов сочинил надгробную надпись на памятник Елизавете Олениной, к которой относился с большой признательностью. Сохранились эпитафии Гавриила Романовича Державина, Петра Андреевича Вяземского, Анны Петровны Керн и др.

В 1810-х четверостишие - основная форма надгробного стиха. Теперь это дружеские или родственные переживания, а «герой» стихотворной надписи совершенно освобождается от социальных характеристик.

Избавленная от биографических и служебных подробностей, эпитафия строится на любимых романтиками противопоставлениях «жизнь – смерть», «душа – тело», «земля – небеса» и др. Поднимаются вечные вопросы жизни и смерти, любви и веры. Особую выразительность приобретает мотив будущей – за гробом – встречи любящих душ. Другой столь же постоянный мотив: на тех, кого призывает к себе Бог, лежит печать избранника.

Характерен также для эпитафии романтизма экспрессивный взрыв, выражение безудержного горя и потрясения.

Однако постепенно романтическая идеализация превращается в штамп, не имеющий отношения к действительности.

Примером может служить эпитафия на памятнике графа Аркадия Ивановича Моркова. Покойный, по отзывам современников, был весьма своеобразным человеком. Язвительный, злой, высокомерный, не учтивый, да и на дипломатическом поприще совершавший серьезные ошибки. Например, его легкомыслие стало причиной ужасного недоразумения, из-за которого расстроилось бракосочетание шведского короля со старшей великой княжной, что, в свою очередь, ускорило кончину Екатерины II... Однако слова, выбитые на пышном памятнике графу, рисуют перед нами образ человека сильного и в тоже время кроткого, настоящего исполина духа.

Как известно, о мертвых либо хорошо, либо ничего, и в данном случае лучше было бы, наверное, ничего, а то у знавших графа эти слова могли вызывать лишь ехидную улыбку.

Ко второй половине XIX века складываются новые общественные культурные условия, которые прямо или косвенно приводят к резкому сокращению размера стихотворных эпитафий. В 1840-е годы, в эпоху прозы, критики и публицистики, сентиментальные надписи на памятниках воспринимаются как анахронизм.

На надгробиях 1840-х годов во множестве встречаются соответствующие надписи из священных текстов. Причина популярности — усиление позиций ортодоксального православия.

С этим типом эпитафий, я думаю, все знакомы. Это надписи, сообщающие, кто установил данное надгробие в память кому. Часто сочетаются с другими типами эпитафий, например, с опознавательными.

На памятниках композиторам – начиная с Михаила Ивановича Глинки – воспроизводятся, как правило, нотные тексты. Выбор музыкальных фраз не случаен: они ключевые для творчества музыкантов, как хор «Славься» у Глинки, монолог Пимена на памятнике Мусоргского, цитата из «Богатырской» симфонии Бородина и др.

Не уверена, стоит ли их выносить в отдельную категорию, но упомянуть все-таки стоит.

Люди, похороненные под этими плитами, были иностранцами и, естественно, прощальные слова выбиты на их родном языке.

По понятным причинам таких надгробий много на Лютеранском кладбище, но в связи с тем, что часть надгробий, представляющих наибольшую художественную ценность, перенесена в Лавру, множество их и на этих кладбищах.

Читайте: Под камнем сим, часть I. Экскурс в историю петербургских кладбищ